Представим себе: человек, сидящий с басовой трубой-геликоном на холме пред бескрайней равниной. Сидит, отвернувшись от нас. Чурбан. Спина. Затылок. В спине, в затылке есть что-то жалобное, трогательное несовершенством человеческого усердия. И в то же время в них есть солдатское упрямство, и рука сжимает медь трубы, как ствол винтовки.

Огромная труба. Звуки огромной трубы над пустынной землей. Природа только-только оттаяла, едва проснулась к жизни. Холодные веточки колючих кустов, остатки нерастаявшего снега. Но день ясный: человек вышел в одной гимнастерке, собака так сладко задремала на солнце. Ранней весной бывают подобные дни — тихие, солнечные, с бездонным небом, когда на землю нисходит почти полное безмолвие. Ни комара, ни мухи, даже листья не шелестят. Никого. И труба.

Пум-ба-па-па, — несколько глубоких вздохов, может быть. Как будто воспоминание старика о каком-то вальсе молодости, о пустой танцевальной веранде в облетевшем осеннем парке... Да-да, вальс-то, похоже, звучал, но танца так и не было — во всяком случае, в этих вздохах достоверно переживание о чем-то несбывшемся...

Или это звук, похожий на скрип ржавых ворот, — звук, в котором исторгнуто в небо все отчаянье минувшей зимы?—Уу-ааа-а...

Собака спит. Отчаянье человека ей привычно, как бездонное небо и расстилающаяся под ним сырая земля весны. Тоска человека обусловлена природой, как собачья чуткость к запахам и звукам. Собака спокойна. Она знает, что хозяин ее — человек — снова затосковал, терзая себя рыданиями трубы и тщетными взглядами вдаль, за горизонт...

А может быть, труба молчит. Может быть, человек, чей взъерошенный затылок мы видим, еще не выдохнул. Все еще немо. Он глядит из-за трубы на край земли, на дымку пара над холмами вдали, хочет дунуть в трубу, да не смеет нарушить покой. Обрывки военных маршей, которые он помнит, кажется, неподходящи для того, чтобы восславить эту чудесную неподвижность весеннего воздуха, эти переливы небесного света. Он набирается решимости, чтобы всею грудью выдохнуть звук подходящей тональности — а меж тем солнце совершает по небу полный круг от восхода до заката, и равнина перед ним скрадывается сумеречной тенью. (Собака спит).

Определенная робость, осторожная душевная чуткость безусловно присущи этому человеку — ведь это человек из мира очень ранимого.

Глядя из-за спины музыканта на бескрайний простор, мы, собственно, устремляемся взглядом к его границам: зрение не обманывает нас, дальше ничего нет, во всяком случае, на многие километры, пустота которых предохраняет этот хрупкий мир от неосторожного чужого вторжения. Возможно, где-то за холмами еще остались поселения людей, так же непоправимо больных нежностью и печалью, но только старики помнят те времена, когда собратья по мягкосердечию ходили друг к другу в гости.

Конечно, толстяк, взобравшийся с трубой на пень, вправе посылать в пространство свои зовы и просить оркестр вторить ему... Но разве хоть раз кто-нибудь отозвался им?

Иногда, правда, из дальних земель прилетают птицы, Иногда осенью, по первому снегу, из-за холмов приходят коты. Тогда оркестр снова рассаживается, снова трубит и зовет. Ведь кот — это животное, сопутствующее человеку, и раз появились коты, то и люди должны быть поблизости? Но нет, никто не заглянет в этот беззлобный мир, укрытый от чужих глаз, как колодец в глубине старого сада.

Сад. Или даже заброшенный парк: пни, распиленные стволы могучих дубов, поверженных на землю. Сухие листья, улитки, осколки камня, выкрошившиеся из растрескавшихся ступеней или плит галереи, меж которых пробивается упрямый подорожник. Смерть. Дом старый, и, конечно, смерть время от времени должна напоминать здесь о себе какой-нибудь не слишком нарочитой деталью, Нет-нет, ничего ужасающего. Ибо что такое, в конце концов, смерть? Это вещи, назначение которых забывается. Ненужность. Коричневая фотография, выпавшая из альбома, на которой изображен мужчина — но только уже никто не помнит, кто. В ящике старого буфета на чердаке — щипчики для сахара и коробочка с похожими на гвоздики граммофонными иглами, сургуч, флакон с притертой пробкой, картонный фотоэкспонометр и пачка фотопластинок. Продавленное кресло, на ножке которого остались следы зубов какой-то собаки. Пыль. Особенно пыль на зеркале или на оконном стекле, через которое вечернее солнце косо падает на пол. Пыль на огромных бутылях толстого желтого или голубого стекла, в которых когда-то поднималось холодное кипение темных как кровь плодовых соков. Получалось вино, испив которого человек засыпал сном невинности и покоя. На терраске. Укрывшись старым шотландским пледом. Когда за окном чертят сумерки первые снежинки...

Дом, не переживший смерть, еще не созрел, не прожил полного круга жизни. В нем еще нельзя почувствовать той странной тишины, которая, возможно, и есть догадка о неясной утрате — когда вдруг в старой книге обнаруживаешь между страниц высушенный цветок или еще что-нибудь, столь же безоговорочно личное — записку, письмо. Или осторожный след карандаша, которым подчеркнута строчка: "Моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла..."

Никогда, кажется, утрата не переживается так остро, как в тот миг, когда обнаруживаем мы свидетельство чужой глубокой любви, сила и безоглядность которой, мы понимаем, превышает все наши возможности. Что делать? Для созревания таких чувств потребно медлительное и спокойное время. Они просто не успевают развиться и созреть сейчас, когда о любви рассуждают писатели с выдуманными субтропическими фамилиями.

На чердаке, где свалены забытые вещи, оса тихо скоблит раму окна, отщипывая для гнезда крошечные волокна дерева. Тихо. Вдалеке слышен крик петуха. Потом, ближе, негромкие голоса, в которых слышится сдерживаемое волнение.

Неужели опять рассаживаются играть? После того, что случилось накануне? Только вчера: решились играть оркестром. И дело пошло. "На свете смерти нет" звучало так, как будто и вправду... Но едва только Геликон вступил, медленно и мучительно вздыхая, — как Бубен не выдержал и разрыдался... Такое бывает: человек может стойко держаться и глубоко хоронить свое горе, но что-то такое случается, когда звучит музыка, горе может выскользнуть наружу и открыться людям во всей своей несуразной, пугающей безутешности.

Они знали, о чем он плачет, о чем может плакать человек, — и потому продолжали играть. Специально для него. Попросили только трубу Геликона не вздыхать так печально.

— Нет, пусть труба звучит, — попросил Бубен.

И они начали сначала, и глаза его высохли, и в сердце вернулась решимость, и он отбивал ритм, ритм силы и торжества. И музыка звучала так, что даже старики, которые перестали надеяться, повысовывались из окон и слушали, затаив дыхание. Потом они сказали, что с таким чувством музыку умели исполнять только в старые времена, и когда они услышали вновь, как звучит она и трепещет, им показалось, на какой-то миг показалось, что кто-то действительно должен откликнуться. Если б оставалась хоть одна живая душа еще меж пустынных холмов, она бы пришла, откликнулась на этот зов. И они осмелились ждать. Но никто не пришел. И вот—опять... Шаги, шорох листьев, голоса. Мужской:

— Пожалуй, я все-таки потрублю...

— Ну что ж, потруби, — это голос женский, очень нежный: девочка. — Только не надо долго, В той стороне все равно никого нет...

А! Это толстяк-трубач разговаривает со своей дочерью. Десять лет назад его старший сын пошел к горизонту издалека посмотреть на Город — и не вернулся. С тех пор, как Город стал разрастаться вдали, он поглотил оче/ь и очень многих. Те, что добровольно уходили в него, никогда уже не возвращались. И те, кто, зная об опасности Города, отваживались лишь издалека посмотреть на него, чаще всего не возвращались тоже. Почти все население холмистой пустоши поглотил он и подступил совсем близко — до горизонта были холмы, а за ними — Город, повсюду вокруг, и все ждали, когда он перешагнет дальнюю гряду холмов и сомкнется над ними, как небо.

В старинных книгах было написано, что когда-то однажды Город поглотил собою все. Он сомкнулся над пустошью и вонзил свои каменные корни в древние холмы. Ослепительным казалось его великолепие, незыблемым могущество. Но однажды он схлынул, как море. В старинных книгах по этому поводу было замечено, что как только Город победит холмистую пустошь, он обречен погибнуть сам. Жаль не осталось уже мудрецов, способных растолковать эти слова. Что заключено в них — предсказание погибели или надежда.

Один только единственный человек из тех, кто отправился посмотреть на Город, вернулся оттуда, да и то вернулся осунувшимся и очень несчастным. Это художник. Он не разговаривал много дней, а когда смог говорить, люди спросили его — видел ли он тех, кто отправился в город раньше. Он ответил, что да, он их видел.

— Они вернутся к нам? Он подумал:

—Нет.

— Почему?

— Там они научились хотеть того, чего мы не умеем. И не могут уже разучиться...

Сам он спасся чудом, по случайности натолкнувшись в Городе на человека, очень чистого душой, который спрятал его, и сберег от соблазнов, и помог ему вернуться на родину.

Люди знали, что художник жестоко поплатился за свое своеволие, ибо снедаем каким-то, крошечным, может быть, желанием, которое все-таки пристало к нему и неотступно терзает, затуманивая его проницательный и прежде всегда жизнерадостный взор. Теперь же часами, вглядываясь, простаивал он у мольберта, и порой в глазах его было такое отчаяние, что люди не осмеливались подходить к нему. Но однажды, желая облегчить его страдания, люди подступили к нему и попросили рассказать, что же он видел такого, что заставляет его так глубоко терзаться.

Он признался, что видел Выставку. Выставку, на которой там, в городе, художники развешивают свои картины. Как он понял, для того, чтобы каждый мог видеть и радоваться. Но он ошибся. Для чего-то другого нужна была Выставка. Для чего — он не понял, но несчастье и сомнения уже поселились в его душе.

Люди так и не взяли в толк, о чем он говорит, но согласились, что он очень несчастный человек. Они попросили Девочку каждое утро приносить ему свежие цветы, чтобы он мог рисовать их и за этим занятием постепенно забыл тот ужас, который запустил свой холод ему в сердце.

—Так я потрублю...

У девочки нет сил спорить с отцом. Она идет, садится на чурбан, обнимая коленки и подтягивая их к самому подбородку. Вдали над землей клубятся облачка тумана. "Что толку трубить? — думает она. — Все просто боятся пойти туда, чтобы вызволить своих. Боятся, что их сердце не выдержит и сдастся желаниям, Но ведь мое выдержит? — думает она. — И в следующем году я пойду туда и вызволю брата, если отец боится".

Толстяк меж тем прислоняет к исполинскому пню лесенку и, пыхтя, вскарабкивается на нее.

— ...Есть только явь и свет, —бормочет он. — Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете... Мы все уже на берегу морском...

Делает несколько глубоких вздохов на плоском срезе пня, чтобы перевести дыхание. Подносит трубу к губам. Высокий, необычайно длинный звук простирается над туманной равниной, отдаваясь многократным эхом во всех закоулках парка в той стороне, куда ушел его сын.

В той стороне когда-то был дом. И когда люди стали исчезать, поначалу все думали... Все хотели верить, что не Город поглотил их, а они остались погостить в том доме, или даже поселились там. Там, в парке, дом был прекрасный, старики отлично помнили его, и если старые хозяева его умерли, то почему бы детям не поселиться там? Да, действительно, почему? — Так говорил Бубен, когда его сын не вернулся однажды домой. И Геликон говорил то же самое. И Кларнет.

И все-таки там никого нет. Город наступает, и там, куда протягиваются, подступают его вулканические отроги, никого не остается. Вообще никого. — Он набирает полную грудь воздуху и вновь выдыхает высокий, протяжный трепещущий звук. — "Ишь, как раскатывается туда-сюда, — думает он. — Как в пустоте. И десять лет уже — никакого ответа..."

Да... Он никому не рассказывал о том, что когда исчез его сын, он ходил к тому брошенному дому. Тогда, лет десять назад. Он шел к нему не без слабой надежды, но едва заметил дом изза деревьев — как сразу был поражен неопровержимой мертвенностью этого места. Никто здесь не жил уже очень давно. Из людей, конечно. Вокруг дома в человеческий рост разрослась трава. Над раскрывшимися зонтиками борщевика гудели мухи, мошкара, пчелы. Летали бабочки. По скрипучим ступеням он поднялся на крыльцо и увидел, что дверь на террасу не закрыта. В проеме различил стол, на нем высохшее черное яблоко. Бархатистый, будто живой, налет пыли на полу. Преодолев робость, он заставил себя войти. Огляделся. Увидел связку ключей на гвоздике возле двери и зачем-то забрал ее. Еще забрал, отерев от шершавой спекшейся пыли, старинную книгу, раскрытую посредине. Ибо он понял, что потерял сына и ему ничего не остается теперь, как вникнуть в смысл понятий, которые старики называли Историей и Мудростью.

Старый дом был вовлечен в круговорот жизни, в котором уже не нужен был человек. Каменные плиты у крыльца почти затянулись мхом и травой, ласточки прилепили гнездо над изголовьем дивана на терраске, муравьи цепочкой тянутся по стене из трещины в трещину. Из полумрака дальних комнат выпархивают крошечные белые комочки — моль. Скоро, скоро габардин портьер, драп пальто и войлок старых валенок будут изъедены, мыши превратят стены в труху, жестокий порыв зимнего ветра выставит рассохшееся окно, вода хлынет в него, как в пробоину, — и дом окончательно сдастся разрушению, накренится набок. И еще через десяток лет станет одним из тех странных островков жизни, которые то тут, то там попадаются в парке и на пустоши и которые так любят маленькие зверьки и насекомые, — заросшим травой холмиком, рядом с которым у каменной ограды вечным напоминанием о человеке будут цвести мальва и шиповник...

Он не выдержал острой печали, пронзившей его, и бросился прочь от онемевшего дома, Ветки хлестали его по лицу, ноги путались в траве, Сырые стволы деревьев, словно колонны огромного, погруженного в туман храма, темнели по сторонам. Он заблудился.

Вечером он вышел к берегу моря. Когда он отдышался, его внимание привлекла роща прекрасных исполинских деревьев, возвышающихся средь кочковатого болота. Огромные дубы стояли средь дождевой воды, вздымаясь из материнских вод, как самые первые растения самого первого леса.

Он вспомнил, что знал: когда-то роща была огромной, исполинские деревья росли повсюду, и даже на пустоши легко было найти их распиленные стволы. Такой красотой славилась роща, что однажды даже человек из Города пришел, чтобы посмотреть на нее. Тогда Город был еще где-то совсем далеко. Он был крошечным, этот город, и не представлял никакой опасности. И этот человек показался им очень милым, хотя после того, как он ушел, у них и начали пропадать люди. Человек восхищался исполинскими деревьями и рисовал. И оставил им картину: залитые солнцем прекрасные дубы.

Он раскрыл книгу, которую взял в доме, и, разгладив ломкие страницы, прочитал: "Покуда деревья стоят — ничего не случится. Но когда последнее умрет — время иссякнет". Он как будто и раньше слышал об этом, да и все, кажется, слышали. Но никогда не придавали значения этому, потому что деревьев было много, очень много. И вот он своими глазами видел, сколько их уцелело — то ли тридцать, то ли сорок исполинов. Они отражались в воде, как утесы.

Он понял, что должен что-то понять, подать сигнал и дождаться ответа. Если ежедневно играть "На свете смерти нет" — кто-то должен откликнуться, Теперь, когда прошло десять лет и его перестало терзать малодушие и неверие, он чувствовал: ответ близко. Иногда так близко, как вчера.

Дочь не понимала его, но он знал, что в ней говорит обычное нетерпение молодости. Десять лет для нее — непомерно долгий срок. И потом, она ведь уверена, что он, как Бубен, зовет назад сына, хочет вернуть его. Нет-нет! Он знал: вернуть ничего невозможно. Он ждет отклика совсем другого — ведь кто-то должен знать, что нужно делать, когда круг времен движется к завершению...

Он приставляет лесенку к исполинскому пню, взбирается на него, несколько раз переступает с ноги на ногу. Годовые кольца погибшего дерева давно им сосчитаны: пятьсот шестьдесят три, вот сколько их было. И все равно, все иссякли. Он трогает пальцами желудь в кармане куртки: желудь гигантского дуба, который он подобрал на морском берегу. Он оставляет за собой последнее слово:

"Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете..."

Труба примкнута к губам.